Книга Я – дочь врага народа - Таисья Пьянкова

Никто в деревне не знал, откуда взялся этот глупырь. Но Казаниха привыкла гордиться перед другими деревнями, что её дурак самый умный, самый обихоженный и самый сытый.

С приездом в деревню Сергея Никитича Семешка не только прижился в школе, но и заделался добровольным сторожем…

На этот раз, в полдень, Семешка ехал на роспусках[6] за водой. Колодец на конюшенном дворе был, только проточную воду Омки лошадки любили больше стоялой…

Перед спуском на реку разглядел Семешка с яра на пойменной стороне реки, на чистом снеговом покрове, далёкую тёмную точку. Она могла бы показаться глупышу обдутой ветром коряжиной, когда бы медленно не скользила с косогора в сторону деревни. На реке у проруби Семешка построжился на лошадь, влез на бочку – присмотреться к заречью. Ничего не понял, соскользнул на лёд и отправился на другой берег. Лошадка захотела того же, но санною боковиной зацепилась за шихан, поднятый осенним ледоставом, раза два дёрнула сани и смирилась.

А хозяин её уже цеплялся по ту сторону реки за тонкие хлысты лозняка, чтобы выбраться на берег, который упрятался под снеговым наносом.

Весь осыпанный опокой, выбрался Семешка из ряма на земной предел, оставил за спиной лозняк и единым разом разинул что глаза, что рот.

– Ба-а! – воскликнул. – Цья-то баба… Дуроцка такая! Бревно за верёвку тянет.

По рыхлому снегу он сделал несколько шагов навстречу идущей, остановился, поделился сам с собою новым открытием:

– Целовека волокёт!

Ещё продвинулся вперёд, угадал, позвал:

– Катели-ина! Нилына!

Занятая страшно простым делом, Катерина по-бурлацки – в наклон – тянула верёвку, пропущенную поперёк груди да по плечам. Второй конец был захлёстнут за подмышки Васёны.

Семешка не сразу понял, над кем это кожилится Катерина, только сообразил, что она его не услышала, и поднял голос:

– Ты цо, Нилына, Павла Ваныца с войны волокёс?

Застрекочи в это время над головой суетливая сорока, крутани по насту задиристая позёмка, ничего бы не приняла в себя Афанасьиха. Но этот вопрос влетел в неё пулей, окатил сердце кровью, заставил заслониться от страха рукою и только после того понять, что спрошено Семешкою. Катерина рывком обернулась, но увидела на снегу Васёну; глянула на глупыря: где же, дескать, Павел? Да опомнилась. Опустилась в снег, словно оборвалась, и сразу увидела себя девчушкою, затаившейся среди пшеничного поля, которое пело голосами кузнечиков. В стрёкотном пении, однако, не потонул и уже никогда не потонет мальчишечий зов Павлушки Афанасьева:

– Катька-а, хватит прятаться. Пошли домой…

Погляди сейчас Катерина в сторону деревни, ни за что бы ей не понять, почему это с крутояра на реку валом валит народ. Зачем он лезет одолеть такой гребнистый настил нынешнего ледостава?..

Когда же сельчане подняли и понесли Васёну, Катерина зашагала позади всех. На яру же она обогнала ход и повела людей к своему дому.

Калитку отворили разом: с улицы Катерина, со двора Мария, под хвойной густотой ресниц которой сгустилась чуланная тьма. Но и в Катерининых глазах не засветилась ясная горница. Однако другой было плевать, у кого и в каком свете она отражается. Она и здесь увидела только свою красоту.

Какой хитростью давалась Марии эта зримость, можно объяснить только талантом. Хотя сам талант необъясним.

На этот раз не поглянулась Марии бледность своего лица.

«Паразиты колхозные! – подумалось ей. – Выспаться путём не дали».

Хотя она не знала точно, кто же ей не дал выспаться: старухин ли с Нюшкою в кухне разговор, волки ли, которые всю ночь гнались за санями, где кривая кобылка Соня бежала в оглоблях задом наперёд, бабы ли, что, «с утра не сравши», криками подняли всю деревню…

Весь страх, всё недовольство повторились на её лице, что и отразилось в глазах Катерины.

Мария отступила от калитки, пропустила мимо себя несущих на руках непонятную для неё ношу, под чёрным платком которой таилось белое лицо. Прошли мимо и остальные селянки. И только потом она оказалась за распахнутой калиткой. Там она придержалась – послушать разговор баб, что столпились во дворе.

Вынужденные молчать всею печальной дорогой, теперь они вольны были подыскать причину небывалому в деревне случаю.

– Ой, бабыньки! – ударилась только что не в причет сухая, как летошняя полынь, сороковка. – Я ж с самого ранья кумекала: какого рожна Васёна за рекой потеряла?

– А меня холера на ферму сносила посмотреть, – вступила в разговор глазастая молодайка. – Думала, что в березняк Васёна подалась: может, каку сутёлку унесло в колок телиться?

Курносая ж безбровка вздохнула, заругалась на себя:

– Чёртова золотуха! Я ж задницу развесила – нашла время куфайку чинить! А ведь мелькнула думка, опосля Васёнина прощанья-то…

Чему глазастая подвела итог:

– Всем нам далеко до Катерины Ниловны…

Сказала и пошла со двора. Однако на выходе остановилась, уставилась Марии прямо в лицо, но обратилась ко всем остальным:

– Ну и утро нынче выдалось! Видно, лихая душа в Казанихе нашей объявилась…

Одна за другой женщины стали покидать двор. Мария же, словно правя над ними караул, стояла не двигаясь. Она боялась – не задержится ли перед нею какая очередная женщина, не прикажет ли её прямиком: «Докладывай-ка, милая! Что же всё-таки вечор случилось на дороге?!»

Но больше никто перед нею не остановился…

Злополучным волчьим вечером, уже в доме Афанасьевых, за ужином Мария сидела-досадовала, что на неё почти не обращают внимания. Она коротко впивалась интересом то в лицо мужа, то в лицо хозяйки, пока не наткнулась на глаза племянницы. И тут она поняла, что ни селян, ни Мицая не стоит ей так-то уж сильно опасаться, если будет молчать Нюшка. Потому она не замедлила подняться из-за стола и увести племянницу в комнату – время, дескать, ребёнку укладываться спать.

И сама она в кухню больше не вернулась.

Что ж её так обескуражило? А то, что, встретившись глазами с девочкой, Мария вспомнила давно виденную ею репродукцию картины «Сикстинская Мадонна». Тогда она порадовалась, найдя себя красивее изображённой. Относительно же Младенца подумала: надо же как вылупился!

За ужином в глазах Нюшки Мария открыла внимание, подобное взгляду того Младенца, и поняла, что эта «козявка» подохнет, а душой не покривит. Не без причины, видимо, бабушка Лиза иной раз повторяла, удивляясь внучке:

– О, глянула – рублём подарила!

Оставшись в кухне вдвоём, Сергей с хозяйкою продолжали рассуждать о глубине нынешних снегов, о заботах скорого отёла, о фронтовых делах…

Мария уложила Нюшку на сундуке, сама же нераздетая улеглась на постель поверх одеяла.